Чапаев и пустота

Котовский в глухо застегнутом коричневом френче сидел на столе. Он
был в комнате один. Я отметил мертвенную бледность его лица - казалось, на
него был наложен толстый слой пудры. Он явно сильно зарядился кокаином с
самого утра. Рядом с ним на столе стоял прозрачный цилиндр, в котором
клубились и медленно поднимались вверх маленькие облачка расплавленного
белого вещества. Это была лампа, состоящая из спиртовки и длинной
стеклянной колбы, где в подкрашенном глицерине плавали комки воска. Лет
пять назад такие лампы были весьма модны в Петербурге.
 Котовский протянул мне руку. Я заметил, что его ладонь слегка
подрагивает.
 - Отчего-то с самого утра, - сказал он, поднимая на меня ясные глаза,
- я думаю о том, что ждет нас за гробовой доской.
 - Вы полагаете, что нас там что-то ждет? - спросил я.
 - Может быть, я неудачно выразился, - сказал Котовский. - Сказать
проще, я думаю о смерти и бессмертии.
 - Отчего вас посетило такое настроение?
 - О, - сказал Котовский с холодной улыбкой, - в сущности говоря, оно
не покидает меня с одного памятного случая в Одессе... Впрочем, не важно.
 Он сложил руки на груди и указал подбородком на лампу.
 - Посмотрите на этот воск, - сказал он. - Проследите за тем, что с
ним происходит. Он разогревается на спиртовке, и его капли, приняв
причудливые очертания, поднимаются вверх. Поднимаясь, они остывают; чем
они выше, тем медленнее их движение. И, наконец, в некой точке они
останавливаются и начинают падать туда, откуда перед этим поднялись, часто
так и не коснувшись поверхности.
 - В этом есть какой-то платоновский трагизм, - сказал я задумчиво.
 - Возможно. Но я не об этом. Представьте себе, что застывшие капли,
поднимающиеся вверх по лампе, наделены сознанием. В этом случае у них
сразу же возникнет проблема самоидентификации.
 - Без сомнения.
 - Здесь-то и начинается самое интересное. Если какой-нибудь из этих
комочков воска считает, что он - форма, которую он принял, то он смертен,
потому что форма разрушится. Но если он понимает, что он - это воск, то
что с ним может случиться?
 - Ничего, - ответил я.
 - Именно, - сказал Котовский. - Тогда он бессмертен. Но весь фокус в
том, что воску очень сложно понять, что он воск. Осознать свою изначальную
природу практически невозможно. Как заметить то, что с начала времен было
перед самыми глазами? Даже тогда, когда еще не было никаких глаз? Поэтому
единственное, что воск замечает, это свою временную форму. И он думает,
что он и есть эта форма, понимаете? А форма произвольна - каждый раз она
возникает под действием тысяч и тысяч обстоятельств.
 - Великолепная аллегория. Но что из нее следует? - спросил я,
вспомнив нашу вчерашнюю беседу о судьбах России и ту легкость, с какой он
перевел ее на кокаин. Легко могло статься, что он просто хотел получить
остаток порошка и постепенно подводил к этому разговор.
 - А следует то, что единственный путь к бессмертию для капли воска -
это перестать считать, что она капля, и понять, что она и есть воск. Но
поскольку наша капля сама способна заметить только свою форму, она всю
свою короткую жизнь молится Господу Воску о спасении этой формы, хотя эта
форма, если вдуматься, не имеет к ней никакого отношения. При этом любая
капелька воска обладает теми же свойствами, что и весь его объем.
Понимаете? Капля великого океана бытия - это и есть весь этот океан,
сжавшийся на миг до капли. Но как, скажите, как объяснить это кусочкам
воска, больше всего боящимся за свою мимолетную форму? Как заронить в них
эту мысль? Ведь именно мысли мчат к спасению или гибели, потому что и
спасение, и гибель - это тоже, в сущности, мысли. Кажется, Упанишады
говорят, что ум - это лошадь, впряженная в коляску тела...
 Тут он щелкнул пальцами, словно в голову ему пришла неожиданная
мысль, и поднял на меня холодный взгляд:
 - Кстати, раз уж речь у нас зашла о колясках и лошадях. Вы не
находите, что полбанки кокаина за пару орловских рысаков...
 Резкий грохот, ударивший мне в уши, заставил меня отшатнуться. Лампа,
стоявшая рядом с Котовским, взорвалась, облив стол и карту водопадом
глицерина. Котовский соскочил со стола, и в его руке из ниоткуда, словно у
фокусника, появился наган.
 В дверях стоял Чапаев с никелированным маузером в руке. На нем был
серый китель, перетянутый портупеей, папаха с косой муаровой лентой и
подшитые кожей черные галифе с тройным лампасом. На груди у него блестела
серебряная пентаграмма (я вспомнил, что он называл ее "Орденом Октябрьской
Звезды"), а рядом с ней висел маленький черный бинокль.
 - Хорошо ты говорил, Гриша, про каплю воска, - сказал он хрипловатым
тенорком, - только что ты сейчас скажешь? И где теперь твой окиян бытия?
 Котовский ошарашенно перевел взгляд на место, где только что стояла
лампа. На карте расплывалось огромное жирное пятно. Слава Богу, фитиль
спиртовки погас при взрыве - иначе в комнате уже полыхал бы пожар.
 - Форма, воск - кто все это создал? - спросил Чапаев грозно. -
Отвечай!
 - Ум, - ответил Котовский.
 - А где он? Покажи.
 - Ум - это лампа, - сказал Котовский. - Была.
 - Если ум - это лампа, куда ты пойдешь, когда она разбилась?
 - Что же тогда ум? - спросил Котовский растерянно.
 Чапаев еще раз выстрелил, и пуля превратила стоявшую на столе
чернильницу в облако синих брызг.
 Отчего-то я ощутил мгновенное головокружение.
 На белых скулах Котовского выступили два ярко-красных пятна.
 - Да, - сказал он, - вот теперь понял. Поправил ты меня, Василий
Иванович. Крепко поправил.
 - Эх, Гриша, - сказал Чапаев печально, - что ж ты? Ведь сам знаешь,
нельзя тебе ошибаться сейчас. Нельзя. Потому что в такие места едешь, где
тебя уже никто не поправит. А как скажешь, так все и будет.
 Не поднимая глаз, Котовский повернулся и выбежал из амбара на улицу.
 - Сейчас выступаем, - сказал Чапаев, убирая дымящийся маузер в
кобуру…

© Виктор Пелевин. «Чапаев и пустота»